Фото входных дверей в хрущевке – особенности, критерии выбора, советы дизайнеров

Обладатели квартир в домах хрущевской постройки во время ремонта сталкиваются с множеством проблем, которые связаны обычно со скромными габаритами жилья. Выбор входной двери не является исключением, так как проемы в таких многоэтажках имеют размеры, отличающиеся от стандартных и общепринятых на сегодня норм. Также близкое расположение соседних квартир на площадке вызывает трудности в процессе установки.

В этой статье мы рассмотрим особенности выбора входной двери для хрущевки и предоставим некоторые практические рекомендации.

Особенности проемов в хрущевских квартирах

В зависимости от материала, использованного в строительстве дома, размеры дверных проемов в хрущевках будут отличаться. Если пятиэтажка возведена из кирпича, то ширина портала не превышает 80 см, а высота едва достигает 2 метров. У панельных построек габариты еще более скромные – ширина 74-76, а высота до 198 см. Стандартными эти размеры не назовешь, так как современные производители выпускают дверные полотна от 2 метров в высоту и шириной в среднем от 80 см. По этой причине входные двери в хрущевке чаще всего производятся под заказ в соответствии с осуществленными замерами.

В процессе установки нужно учитывать расположение соседних квартир и сторону, в которую открывается их дверь. Важно монтировать створку так, чтобы ею было удобно пользоваться как в штатном режиме, так и при возможных чрезвычайных ситуациях.

Что еще важно учесть при выборе двери в хрущевку

Кроме нестандартных габаритов проемов, проблемой хрущевок являются скромные площади всех помещений, в том числе и коридоров. Прихожие в таких квартирах довольно тесные и затемненные. Именно поэтому следует выбирать входную дверь, которая не усугубит эти обстоятельства.

Также не нужно забывать, что хрущевские подъезды редко оснащены надежными дверьми, а значит, на площадку могут попасть не только жители дома, но и посторонние люди, в том числе и те, которым не составит труда причинить вред чужому имуществу. Это стоит учитывать при выборе отделки двери с наружной стороны и системы ее запирания в целом.

Практические рекомендации по выбору входной двери в хрущевку

Чтобы входные двери в хрущевку радовали своим удобством, надежностью и внешней привлекательностью, необходимо учитывать следующие рекомендации по их выбору:

• Так как понадобится нестандартное полотно, обязателен вызов специалиста на замер проема. Это исключит возможные проблемы в процессе монтажа и ускорит окончание ремонта;
• Чтобы обезопасить себя и свое жилище от незаконного проникновения, отдавайте предпочтение дверям из качественного металла с надежными петлями и замками. Такое полотно обязательно должно иметь ребра жесткости;
• Курящие в подъезде соседи или подростки могут доставлять неудобство жильцам подобных квартир, поэтому очень важно выбрать дверь с надежным контуром уплотнения. Этот элемент защитит внутренне помещение от проникновения посторонних ароматов, холодного воздуха и шума с улицы и подъезда;
• Декоративное покрытие дверного полотна следует выбирать антивандальное. В этом случае дверь долгое время будет сохранять свой товарный внешний вид;
• С внутренней стороны отделку двери лучше выбирать в спокойных нейтральных оттенках и с минимумом объемного массивного декора. Это позволит визуально сделать крохотный коридор более светлым и просторным.

Ассортимент входных дверей для хрущевок

На основании вышеперечисленных рекомендаций можно составить примерный портрет идеальной входной двери для хрущевки.

Она должна обладать следующими особенностями:

• Основной материал изготовления металл. Чем больше толщина листов, тем лучше;
• Внутри двери обязательно должен находиться шумо- и теплоизоляционный материал, например, минеральная вата, пенопласт и т.д. Выбор начинки зависит от бюджета, выделенного на покупку полотна;
• Желательно, чтобы в конструкции двери присутствовали противосъемные штыри и как минимум два замка;
• Обязательно наличие дверного глазка, цепочки с внутренней стороны;
• Декоративное покрытие с внешней стороны предпочтительно с антивандальными свойствами, например, порошковая краска. Для спокойных, хорошо защищенных от нежеланных посетителей подъездов подойдут панели МДФ или ПВХ. Редко выбор отдают винилискоже, которую можно прожечь или повредить острым предметом. Такую отделку лучше оставить для дверей, расположенных в закрытом тамбуре;
• На фото входные двери в хрущевку с внутренней стороны обычно светлых оттенков, что является разумным решением, так как темные цвета зрительно сделают маленькую и темную прихожую еще более тесной;
• Дверную ручку желательно выбирать небольшую, но удобную и с минимумом декора, за который можно зацепится в стесненных условиях.

Бюджет на покупку двери в хрущевку обычно небольшой, но это не значит, что нужно экономить на ее качестве. Сегодня выбор производителей очень велик, поэтому можно заказать хорошее заводское полотно и по приемлемой стоимости. Главное, чтобы продавец мог предоставить сертификаты на используемое сырье, а также гарантию на изделие.

Еще приятным бонусом от компании станут услуги по замеру, доставке и установке. В этом случае покупатель лишается дополнительных хлопот, связанных с демонтажом старой двери, подготовкой проема, заносом нового полотна на этаж. Также отпадает вероятность совершить ошибку в ходе замеров.

Двери Гарда. Размер дверного проема в хрущевке

Skip to content

Большинство домов, построенных в середине прошлого столетия, которые ещё называют «хрущевки». До настоящего времени составляют основу жилого фонда Москвы, Санкт-Петербурга и других российских городов. Квартиры в таких постройках отличаются небольшими габаритами, а входные дверные проемы – меньшими размерами по сравнению с современными стандартными.

Какие размеры у входных дверных проемов в квартирах хрущевок?

Хрущевки возводились в двух вариантах – кирпичном и панельном. В зависимости от используемого материала при строительстве выбирался разный по размерам дверной проем. Так, в:

• кирпичных домах проем имеет ширину 74 – 76 см, а высоту – от 195 до 198 см;
• панельных постройках ширина проема равна 78 – 80 см, а высота – от 197 до 200 см.

Косвенно можно определить размер проема по установленной двери. Если дверь установлена советская из уголков то можно замерить размер полотна по углам и добавить 2 см. То есть чтобы поставить современную дверь в хрущевку вам нужно будет расширять проем с 3х или с 4х сторон если у вас на полу бетонный порог. Есть двери уменьшенного размера 780мм по коробу, они войдут с один или двумя расширениями. Но учтите что в таком случае заходить в квартиру нужно будет боком так как у всех современных дверей толстые коробки.

Если же дверь сейчас установлена китайская, это означает что дверной проем под нее уже расширяли и вам это делать не понадобится. Китайские двери в продаже были и есть только типовых размеров. То есть нужно будет просто снять старую дверь и поставить новую. Наши мастера готовы выполнить любой вид работ по установке металлической двери.

Варианты монтажа входных дверей в хрущевке

Владельцам квартир в хрущевском доме необходимо учитывать допустимые размеры дверной конструкции для её качественного монтажа. Для гармоничной установки полотна требуется, чтобы дверь была меньше входной коробки на 50 мм в ширину и в высоту. Поэтому, обладателям такого жилья приходится выбирать следующее:

• изготовление и монтаж входных дверей по индивидуальным размерам;
• расширение дверного проема под параметры металлоконструкции.

Мы готовы изготовить дверь для Вас на заказ под нужный проем. Но поскольку дешевле и быстрее выходит доработать существующий проем под дверь стандартного размера мы рекомендуем этот вариант. Чтобы купить входную дверь Гарда в СПб просто позвоните нам по телефону.

Обязательные требования к входной двери

К выбору входной двери необходимо подходить очень ответственно, поскольку на неё возлагается много функций – от защитных до эстетических. Поэтому, при подборе модели, как для квартир в хрущевских постройках, так и в современных зданиях, рекомендуем обратить внимание на:

• уровень прочности и устойчивости к возможным взломам;
• тепло- и шумоизоляцию;
• привлекательный внешний вид;
• простоту монтажа и эксплуатации;
• доступность стоимости.

Если вы учтете данные ключевые моменты, то гарантированно сможете выбрать идеально подходящую и надёжную входную металлическую дверь в каталоге «Двери Гарда».

admin2023-04-24T18:11:05+03:00

Go to Top

Неуверенность и тревога: о хрущевской оттепели

• Культура
• Книги и искусство
• Выпуск от 26 сентября 2011 г.

Почему разные слои советского населения по-разному восприняли хрущевские реформы?
 

6 сентября 2011 г.

6 сентября 2011 г.

В своем романе-бестселлере « Отечество », опубликованном в 1992 году, британский писатель Роберт Харрис представил себе послевоенную Европу, в которой победоносная Германия готовится отпраздновать семьдесят пятый день рождения Гитлера. это начало 1960-х годов, а Третий рейх, аннексировав обширные территории у поверженного Советского Союза, ведет затяжную холодную войну с США, в то время как рок-н-ролл и другие разлагающие западные влияния просачиваются в немецкое общество и подрастающее поколение немцев начинают подвергать сомнению жестокое молчание, окружающее более темные аспекты нацистского прошлого страны. Ошеломляющая контрфактуальная история Харриса заставила многих читателей задуматься о том, во что могла бы превратиться Европа, если бы военная удача повернулась в другом направлении — как это почти и произошло, особенно на восточном фронте Германии.

Хрущевское холодное лето
Репатрианты ГУЛАГа, преступность и судьба реформ после Сталина.
Мириам Добсон.
Купить эту книгу.

Дети Живаго
Последняя русская интеллигенция.
Владислав Зубок.
Купить эту книгу.

Отечество также может служить зеркалом истории, которая не была виртуальной: постсталинская эпоха Советского Союза, единственной тоталитарной державы, оставшейся нетронутой после Второй мировой войны. Как пишет британский историк Мириам Добсон о преемниках Сталина в Хрущевское холодное лето , «в отличие от многих других стран, приступивших к процессу правосудия переходного периода, их режим был не новым, а продолжением партийно-государственной системы, которая несла ответственность за зверства, которые они теперь стремились исправить». Представление о постгитлеровской Германии, управляемой Рудольфом Гессом или Альбертом Шпеером, помогает отчетливо представить затруднения, с которыми столкнулись Никита Хрущев и другие лидеры Коммунистической партии, когда они столкнулись со смертельным наследием поддерживаемого государством террора, в котором они также были глубоко замешаны. «Секретная речь» Хрущева на ХХ съезде партии 19 февраля.56, возможно, спровоцировал эдипальное свержение Сталина (по сути, его вторую смерть), раскрыв часть массовых убийств, совершенных по приказу, подписанному собственноручно диктатором. Однако, как в частном порядке признался Хрущев ближе к концу своей жизни, он сам был «по локоть в крови», пролитой жертвами коммунистических репрессий и принудительной коллективизации.

Эпоха Хрущева закончилась в 1964 году (в год, когда Гитлеру исполнилось бы семьдесят пять лет), и это была первая великая попытка стабилизировать советский проект и сделать его действующим предприятием, полностью конкурентоспособным с капиталистическим Западом. Владиславу Зубку, автору Дети Живаго , Хрущевская «оттепель» открыла период невероятного оптимизма, Новый курс в советском стиле после глубокого замораживания послевоенного сталинизма. Изучая огромное количество опубликованных и неопубликованных источников с изысканным вниманием к деталям, Зубок показывает, как оптимизм той эпохи глубоко опирался на классическое наследие марксизма-ленинизма. Вопреки оценкам зарубежных наблюдателей, жаждущих признаков антикоммунистического брожения, интеллектуалов СССР 60-х вдохновляла мечта реализовать, а не превзойти идеалы 19-го века.17.

Как следует из названия ее книги, Мириам Добсон держится в стороне от метафоры оттепели, и не зря: оптимизм не скрасил ее героиням хрущевские годы. В отличие от Зубка, которого в первую очередь интересует интеллигенция, Добсон извлек из советских архивов разрозненные голоса широкого круга советских граждан, у многих из которых хрущевское осуждение Сталина вызвало чувство глубокой неуверенности и тревоги. Дело было не только в том, чтобы осознать новость о том, что человек, ранее провозглашенный «Лениным сегодняшнего дня» и «Генералиссимусом», осквернил священное наследие Ленина и чуть не провалил войну против Гитлера. Еще более огорчительным было решение советского руководства сократить население сталинского ГУЛАГа примерно на 80 процентов, тем самым выпустив в советское общество около 4 миллионов узников концлагерей, в том числе людей, которых еще вчера заклеймили «врагами народа». То, что за массовыми амнистиями узников ГУЛАГа последовал резкий всплеск преступности, лишь подогревало опасения рядовых граждан: для них в хрущевскую оттепель плавился не только принятый нравственный порядок вещей, но и сам общественный порядок.

Как понять эти резко противоположные взгляды постсталинской эпохи? Хрущев был известен своей зигзагообразной внутренней и внешней политикой, но было бы ошибкой сводить напряженность «оттепели» к темпераменту одного человека или даже к непостоянству конкурирующих групп интересов в закрытом мире руководства Коммунистической партии. Скорее, напряженность лучше всего понимать как намеки на то, что должно было давно исчезнуть из советского ландшафта: на классовую иерархию.

Чуть более полувека назад, накануне эры Хрущева, группа ученых из Гарварда предприняла масштабное исследование советского общества, которое в то время было почти таким же непрозрачным для внешнего мира за его пределами, как Северная Корея. сегодня, но имеет экспоненциально большее значение. Основанный на сотнях интервью с советскими гражданами, оказавшимися на Западе после войны — бывшими военнопленными, рабами из нацистской Германии, эмигрантами — Гарвардский проект интервью с беженцами стал первой социально-научной попыткой проанализировать общественное мнение и структуру повседневной жизни. жизнь внутри социалистической сверхдержавы. Ключевым пунктом повестки дня исследования было определить, соответствует ли истине одно из самых гордых утверждений Москвы: удалось ли отмене частной собственности устранить разделение общества на антагонистические классы, как предсказывал Маркс? Был ли СССР принципиально новым типом общества, в котором социальные истоки уже не определяли жизненные шансы, образ жизни и взгляды? Был ли советский мир действительно «плоским», что, возможно, означало конец социальной истории?

Ответ из Кембриджа: не совсем. Хотя традиционные западные иерархии доходов и профессионального статуса действительно имели гораздо меньшее значение в СССР и что мечта об эгалитаризме без собственности по-прежнему господствовала над большей частью населения, различия в культурном капитале и особенно в уровнях образования по-прежнему сохранялись. выступал в качестве прочного социального классификатора в советском населении. Такие различия помогли сохранить интеллигенцию не просто как «воображаемое сообщество», а как реальную прослойку общества, и они помогают объяснить, почему разные слои советского населения переживали хрущевскую оттепель совершенно по-разному.

* * *

Владислав Зубок начал свою научную карьеру в Москве в качестве специалиста по американской политической истории, но в середине 1980-х переехал в Соединенные Штаты, где стал всемирно известным исследователем советской внешней политики времен холодной войны. С «Дети Живаго » Зубок снова открыл себя, на этот раз как опытный историк культуры своей родины. Его книга представляет собой элегический отчет о последней главе в истории российской интеллигенции, группы, которая пережила революцию, гражданскую войну, натиск нацистов и сталинские репрессии только для того, чтобы поддаться главному растворителю своего образа жизни: свободному рынку. Ведомая представлением о себе как о «гражданском сообществе, способном стать нравственным и культурным авангардом общества», постсталинская интеллигенция сочетала «глубокую жажду личной свободы» с безоговорочной верой в «Святой Грааль коллективизма». Были веские основания верить в его коллективную силу: к моменту вывода спутника на орбиту со стартовой площадки в советской республике Казахстан 19 октября57, СССР мог похвастаться более чем миллионом выпускников университетов, что означает примерно десятикратный рост за предыдущие три десятилетия. Выйдя из Армагеддона Великой Отечественной войны, послевоенное поколение, пылающее юношеским революционным романтизмом, готово было сыграть ключевую роль в хрущевском плане перехода страны от социализма к светлому коммунизму — если не при его жизни, то обязательно в своих.

Союз оптимистов, однако, так и не состоялся. Консерваторы в партийной элите, Ягос, стремящиеся использовать опасения своего Отелло, охотились на комплекс неполноценности Хрущева по отношению к интеллектуалам, который, поскольку Хрущев никогда не учился в университете, был острым. В одной памятной встрече осенью 1962 года Хрущев обругал группу художников-абстракционистов во время специальной экскурсии по их картинам и скульптурам, назвав их «педиками», а их работы — «собачьим дерьмом» и «мудацким искусством». Год спустя, на собрании «творческой интеллигенции» в Кремле, Хрущев обличил собравшихся: «Они думают, что Сталин умер и все позволено». За такими вспышками едва скрывалось кипящее недовольство тем, что Зубок называет «простой, народной, рабочей Россией» против «молодого, космополитического, элитарного и прозападного культурного авангарда».

Серия фиктивных процессов над представителями авангарда в середине 1960-х годов, проведенных преемниками Хрущева, сигнализировала о приближающемся конце оттепели. Затаившиеся надежды на расцвет Московской весны рухнули, когда в августе 1968 года советские танки ворвались в Прагу и остановили популярную программу политической либерализации. Это был момент, который «инициировал групповой отход многих интеллектуалов и деятелей культуры от советского коммунистического проекта», пишет Зубок. Но раскол интеллигенции отнюдь не был результатом только внешнего давления. Зубок утверждает, что задолго до окончания «оттепели» внутри интеллигенции начали проявляться разломы, особенно в отношении «еврейского вопроса» и его связи с идентичностью самой интеллигенции. По мере того как ксенофобский русский национализм просачивался прямо под поверхность советского публичного дискурса, образованный класс все больше раскалывался на филосемитских «левых» и антисемитских «правых» (поскольку традиционные пространственные метафоры политической борьбы все еще имели смысл в советский контекст). Возникший раскол, по словам Зубка, затруднил для интеллигенции поиск «приемлемой «национальной» формы и приобретение массы последователей среди русских людей».

Хотя верно то, что значительная часть ведущих представителей интеллигенции была еврейского происхождения, сомнительно, что антагонизм по еврейскому вопросу был главной причиной разногласий в их рядах. Во-первых, разочарование в революционном романтизме почти гарантировало поворот к широкому кругу альтернативных мировоззрений. Андрей Сахаров и Александр Солженицын, знаковые фигуры формирующейся «западнической» и «славянофильской» оппозиции (ни один из которых не был евреем), пересеклись перьями по поводу судьбы советского еврейства, но они поссорились и по многим другим вопросам — от демократии и отношений с Западом к технологиям и РПЦ. Ничто из этого, кстати, не удерживало КГБ от распускания слухов о том, что настоящие имена Сахарова и Солженицына — Цукерман (игра слов «сахар» по-русски «сахар») и Солженицкер, или от выдачи виз в Израиль нееврейским диссидентам, которые добивались покинуть СССР.

Какими бы ни были источники растущих разногласий среди советской интеллигенции и несмотря на его безошибочное восхищение их высокими идеалами и гражданской активностью, Зубок считает их коллективные усилия недостаточными, вывод, отражающий его резкий неолиберальный скептицизм. «Мечта о социализме с человеческим лицом, — пишет он, — представляла собой попытку «связать советский проект со свободой без возврата к частной собственности и капитализму», и поэтому была фатально отмечена «политическим и моральным бесплодием». Конечно, по непредвиденным последствиям эта мечта была далеко не бесплодной: запоздалая попытка Михаила Горбачева, Александра Яковлева и других реформаторов эпохи перестройки воплотить ее в жизнь привела советскую сверхдержаву к чудесной мирной гибели.

* * *

Контраст между теплым (и неоднократным) обращением Зубка к «этосу интеллигенции» и его холодным осуждением его полного отсутствия исторической жизнеспособности достигает апогея в его рассуждениях об основных воплощениях этого этоса: советских диссидентах. Они «жили идеалами интеллигенции», говорит он нам, но те же самые идеалы, как он утверждает, заставляли их облачаться в мантию гражданской добродетели, формируя элитарную среду, оторванную не только от советского государства, но и от советского общества. Их громкая поддержка угнетенных меньшинств (крымских татар, евреев, поволжских немцев, западных украинцев, католиков и евангельских христиан), а также их зависимость от западных СМИ для распространения своих идей (включая коротковолновые радиостанции, такие как «Голос Америки»), безусловно, вызвали подозрения. среди большинства русского населения. Однако утверждение Зубка о том, что к 1975 «борьба за право выезда из Советского Союза стала главной целью правозащитников» не соответствует действительности. Именно западные наблюдатели сильно преувеличили проблему эмиграции, особенно в отношении бедственного положения советских евреев, даже несмотря на то, что советское диссидентское движение продолжало отстаивать широкий спектр гражданских прав и прав человека. И хотя в наблюдении Зубка о том, что диссиденты стали самомаргинализирующимся сообществом, есть большая доля правды, то же самое можно сказать и о различных подгруппах позднесоветского общества, от художников и писателей, которые устроились на работу операторами котельных и ночными сторожами, чтобы уйти от ритуальных обязательств советской общественной жизни к «внутрисистемным реформаторам», уединившимся в «оазисах» прогрессивной мысли в аппарате коммунистической партии. Помимо весьма однородной официальной публичной сферы, позднесоветское общество представляло собой огромное лоскутное одеяло из микросообществ лицом к лицу, каждое из которых было связано необычайно тесными узами взрослой дружбы.

Зубок называет своих героев «детями Живаго», духовными наследниками героя романа Бориса Пастернака, имя которого происходит от русского слова «живой». Это странный выбор, учитывая, как часто собственные свидетельства Зубка указывают на резкие различия между дореволюционными чувствами Живаго — «застывшей музыки», как выразился Пастернак, — и чувствами интеллигенции эпохи оттепели. Даже такие фигуры, как Андрей Синявский, исследователь Пастернака, несший гроб на его похоронах в 1960 году, проводил четкое различие между «еретиками» старой школы, такими как Пастернак (и Анна Ахматова, и Осип Мандельштам), и более молодыми писателями-диссидентами, такими как он сам. порождение советской системы и ее революционных ценностей. Немало тех, кого Зубок искусно оживляет, называли себя и свое поколение детьми не Живаго, а ХХ съезда партии, того исторического момента, когда Хрущев пытался очистить СССР от отцовских грехов, не обнаружив своих. Послевоенный эпизод советской истории преследует своего рода иск об установлении отцовства, как если бы поколение, метафорически (а часто и буквально) осиротевшее в результате репрессий и войн, спрашивало себя: кто наш папа? Родословные, которые они культивировали, имеют значение, и сегодня они имеют большее значение, чем когда-либо, поскольку русские и их лидеры изо всех сил пытаются создать полезное прошлое из запятнанного кровью двадцатого века своей страны. Они имеют значение и постольку, поскольку в человеческой драме постсталинской интеллигенции участвовали мужчины и женщины, которых кормило, одевало и приютило социалистическое отечество, но которые жаждали, чтобы с ними не обращались как с детьми, чтобы их считали такими же зрелыми, как «зрелые люди». социализм», который они помогли построить. Они были взрослыми в поисках собственного голоса.

* * *

В Хрущевском «Холодном лете » Мириам Добсон раскапывает голоса сотен иначе анонимных советских граждан, «простой, народной, рабочей России» Зубка, а вместе с ними и совсем другое ощущение динамики оттепели. Опираясь на многочисленные архивные письма советским лидерам, она реконструирует двойственную реакцию народа на секретную речь Хрущева, которая вряд ли осталась тайной после того, как ее содержание было передано миллионам членов партии. «Что делать с портретами Сталина?» — спросил один из корреспондентов, чувствительный к сакральным качествам советской иконографии. Другие авторы писем, не в силах избавиться от манихейских инстинктов, отточенных сталинскими чистками, стремились узнать, следует ли теперь считать их бывшего Озимандия «врагом народа». Среди наиболее острых документов — ходатайства узников ГУЛАГа, амнистированных после смерти Сталина. К 1960 Население ГУЛАГа сократилось в пять раз от своего прежнего размера, миллионы зэков (сленговое название заключённых , заключенных) просочились обратно в советское общество и столкнулись с огромными препятствиями на пути реинтеграции, не говоря уже о бывших знакомых, чьи (иногда ложные) показания помогли отправить их в лагеря в первую очередь.

Многие бывшие зэки были полны решимости рассказать свою историю не только для того, чтобы смириться с пережитой травмой, но и для того, чтобы заявить о своей невиновности и, возможно, повысить свои шансы на реабилитацию. Добсон в захватывающих деталях анализирует появление официально привилегированного повествования о выживании в ГУЛАГе, в котором верные коммунисты, несправедливо отправленные в лагеря, тем не менее сохраняют верность партии и после долгих лет страданий награждаются восстановлением в священной миссии партии. Некоторые версии этого сценария были по-настоящему трогательными — первый том мемуаров Евгении Гинзбург Путешествие в вихрь предлагает незабываемые рассказы о интенсивных отношениях между зэками , а также о системах верований, выдержанных под чрезвычайным психическим давлением.

Но из сотен воспоминаний о ГУЛАГе, написанных выжившими в годы оттепели, когда воспоминания были еще свежи, в СССР была одобрена к печати лишь ничтожная часть. Гинзбурга, вывезенного контрабандой из страны и изданного на английском языке в США в 1967 году, среди них не было. Остальное томилось в ящиках стола, пылилось в картотеках журналов типа Новый мир (Новый Свет) или сопровождали обращения к партийным чиновникам. Как показывает Добсон, те, у кого была искупительная сюжетная линия, сыграли значительную роль в деликатном уравновешивании, предпринятом Хрущевым, когда он стремился выборочно разоблачить чудовищные преступления своего предшественника (и его живых соперников, таких как Молотов), вновь подтверждая невиновность партии и слава своей исторической миссии. Что может быть лучше, чтобы проклясть отца, но сохранить семью, чем рассказать о терпеливом триумфе послушных сыновей и дочерей, которые были несправедливо наказаны? Таким образом, некоторые из самых ранних рассказов о лагерях, приложенные к петициям, прочитанным Хрущевым и другими советскими лидерами, были объединены в «Тайную речь», тем самым устанавливая образец, которому другие выжившие должны следовать при организации своих воспоминаний о ГУЛАГе.

Многие экс- зэки , конечно, никогда не вступали в партию; если и были, то не выходили из лагерей с обновленной верой в советский строй. Некоторые из их рассказов в конечном итоге попали к западным читателям на крыльях Солженицына « Архипелаг ГУЛАГ » (1973) или менее известного, но гораздо более тонко созданного Варлама Шаламова « Колымские рассказы » (1980). (Эти и другие шедевры литературных свидетельств, ничуть не менее мощные, чем их коллеги о Холокосте, превосходно проанализированы в книге Леоны Токер9.0021 Возвращение с архипелага: рассказы выживших в ГУЛАГе .) В отличие от горстки официально санкционированных отчетов об искупительных страданиях лояльных коммунистов, они предлагают непоколебимую картину морального хаоса ГУЛАГа: смертельные физические лишения, бессмысленная жестокость и сексуальная эксплуатация.

Официальная цензура, а также неофициальные социальные табу держали современных советских читателей в значительной степени в изоляции от таких текстов, но не от возвращающихся заключенных. Наиболее оригинальным аспектом книги Добсон является ее описание реакции простых граждан на приток бывших.0021 зэк , «политические», а также осужденные за такие преступления, как убийства, изнасилования, грабежи и нападения. Советская система редко проводила формальные различия между двумя группами, потому что любое антиобщественное поведение считалось доказательством идеологического отклонения. Для значительной части советского населения амнистии ГУЛАГа были первым и наиболее заметным следствием оттепели, и они едва ли внушали те надежды на революционное возрождение, за которые выступали зубоковские интеллектуалы. Напротив; одна из московских троллейбусисток писала в письме партийным вождям: «Мы завоевали Германию, когда она была вооружена до зубов, неужели наше государство не в силах победить этих тунеядцев?» Рабочий автозавода в Калинине, презирая гуманизм, который, по его мнению, стоял за решением об амнистии столь многих сталинских заключенных, заметил: «Рабочему человеку, конечно, не легче, что есть эти свинские банды бандитов, которые совершают хулиганские действия и отказываются участвовать в нашей огромной работе».

Добсон утверждает, что жесткая народная реакция на амнистии гораздо больше, чем страх режима перед слишком быстрой либерализацией интеллигенции, помогла свернуть попытки реформировать советскую правовую систему в конце 1950-х годов, тем самым сорвав усилия по созданию гарантий против Государственный терроризм сталинской эпохи. Одна из сильных сторон объяснения Добсоном зигзагов эпохи «оттепели» заключается в том, что оно включает в себя влияние снизу, как это сделал российский историк Владимир Козлов в своей работе о том, как голодные бунты и другие народные волнения проложили путь к невыносимым условиям правления Брежнева. Государство всеобщего благосостояния эпохи. К тому времени, когда Горбачев пришел к власти, сократить дорогостоящие пожизненные выплаты СССР оказалось даже сложнее, чем сдержать его раздутый военный бюджет.

Германии — или, скорее, Западной Германии — потребовалось почти четверть века после ее сокрушительного военного поражения, чтобы всерьез приступить к делу Vergangenheitsbewältigung , овладев или примирившись с нацистским прошлым. Совершив экстраординарный, но глубоко ошибочный поступок, Никита Хрущев попытался провести ограниченную версию этого процесса задолго до самопроизвольного взрыва своей страны, только чтобы запаниковать из-за ящика Пандоры, который он открыл в отношении истории Советского Союза и своей собственной. В течение следующих тридцати лет Коммунистическая партия внимательно следила за ящиком, реагируя на периодические попытки открыть крышку, снова затягивая винты, пока резьба почти не съела дерево, в котором они находились. Сегодня, спустя почти четверть века после того, как Советский Союз начал распадаться, ящик в основном открыт, несмотря на то, что президент Дмитрий Медведев создал его в мае 2009 года.о зловещей Комиссии по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России. Россияне теперь смотрят отличные телевизионные драмы, основанные на романах Солженицына о ГУЛАГе, наряду с документальными фильмами, прославляющими роль Сталина как «эффективного менеджера» промышленной революции Советского Союза и Великой Отечественной войны против гитлеровской Германии. Процесс ознакомления с его содержанием только начался.

Ночь Никита дал мне Никиту Хрущева

Навигация по главному меню

РАЗДЕЛЫ

Советский премьер Никита Хрущев. Изображение предоставлено Национальным архивом Нидерландов. 1962.

4 июля 1956 года Никита Хрущев прибыл в Спасо-Хаус, московскую резиденцию американского посла, как ни в чем не бывало. У него вошло в привычку заглядывать на приемы, посвященные национальным праздникам, — это был его способ сообщить миру, что в Советском Союзе наступает новый день. Посла Чарльза Болена накануне вечером проинформировали, что Хрущев и несколько других высокопоставленных правительственных чиновников будут присутствовать на праздновании национального дня Америки, и Болен предупредил трех других русскоязычных сотрудников посольства, включая меня, что каждый из нас будет нести ответственность за советского лидера. , что означает, что мы должны были убедиться, что он получает удовольствие. Посол, конечно, получил бы Хрущева, и я получил. . . Маршал Георгий Жуков! Почему, я не знаю, но было что-то дико нелепое в моей новой ответственности. Жуков был 60-летним маршалом Советской Армии, героем Второй мировой войны, который вел войска в сражения под Киевом и Сталинградом, министром обороны, отвечающим за ядерное оружие. Я был 26-летним, бывшим рядовым первого класса в армии США, переводчиком, который выучил русский достаточно, чтобы устроиться на работу в американское посольство в Москве.

Жуков был такой же маленький, как и широкий, грудь его украшал лес медалей, все заслуженно, и водку любил. Я был высоким и худым и выпивал по бокалу вина раз в неделю или две, если что. Я почти сразу решил, что, если я не хочу навредить американо-российским отношениям, я должен найти способ выпить с Жуковым, не употребляя водки. Рано утром 4 июля я помчался в Спасо-Хаус и посовещался с Таном, дворецким, официантом и разнорабочим посла китайского происхождения, который, как я всегда думал, служил по крайней мере в шести секретных службах. Он был невысоким, жилистым и изобретательным. Что еще более важно в этот особенный день 4 июля, он был мастером конспирации. Как, думал я, Танг мог подавать Жукову водку, а мне воду? Это был вызов, соперничающий по важности, как я представлял, с американо-российским соперничеством за влияние на богатом нефтью Ближнем Востоке. Подумав не более минуты, Тан с широкой улыбкой на лице воскликнул: «Понял!»

Он побежал на кухню, где нашел большой круглый поднос, на котором он подавал напитки на стойке регистрации. Он держал его перед собой. — Когда я приду к вам и к предводителю, — сказал он с озорным блеском в глазах, — я так и буду держать поднос. Он кивнул на правую сторону подноса. «Вот где будет водка. Вода будет в таком же стакане, но всегда с левой стороны». Тан посмотрел на меня. — Понятно, сэр? — спросил он игриво.

«Да, знаю», — ответил я, чувствуя себя участником дипломатического заговора, который мог понять только Меттерних.

Ровно в 15:00 приехал Хрущев с компанией. Сад позади Спассо-Хауса был великолепно усыпан яркими цветами, не более ошеломляющими, чем красные розы, свисающие с красно-бело-синих решеток. Столы, ломящиеся от еды и напитков, были расположены так, чтобы никому из сотен гостей не приходилось отходить более чем на несколько футов, чтобы пополнить запасы. И, конечно же, Тан возглавил небольшую армию официантов, каждый из которых нес поднос с вкусностями, включая лучшую российскую икру и лучшие хот-доги Америки. Повсюду развевались на ветру американские флаги. Хрущев, как обычно летом, был в костюме кремового цвета, отчаянно нуждавшемся в глажке. Казалось, он был в хорошем настроении. Болен приветствовал его дружеским рукопожатием.

«Счастливого четвертого июля, господин председатель», — сказал он на беглом русском языке. «Я передаю наилучшие пожелания от президента Соединенных Штатов Дуайта Эйзенхауэра и всех моих сотрудников здесь, в Спассо-Хаусе». С легкой грацией, которой, казалось, обладали только лучшие послы, Болен немного рассказал о погоде, которая была нехарактерно жаркой для Москвы, а затем немного пошутил об американской президентской кампании, которая привлекла все внимание Хрущева, прежде чем представить своих назначенных русскоязычных. своим официальным гостям.

Когда посол представил меня маршалу Жукову, я конечно пожал ему руку. — Добро пожаловать, маршал Жуков, — сказал я. «Для меня особая честь встретиться с одним из великих героев Второй мировой войны, когда Соединенные Штаты и Советский Союз были союзниками против нацистской Германии». Это было хорошо отрепетированное, хорошо спланированное приветствие — оно польстило ему и напомнило о времени, когда обе сверхдержавы читали по одному сценарию, а я говорил на его языке.

«Очень хорошо, молодой человек», — ответил Жуков, а затем добавил: «Тогда мы должны поднять тост за «мир и дружбу». Это было популярное советское приветствие того дня. Я поманил Танга, который стоял настороже всего в нескольких футах от меня. Напитки были поданы. (Я вспомнил — водка справа, вода слева.) Но на самом деле, только когда я почувствовал, как холодная вода хлюпает мне в горло, я смог сделать глубокий вдох. Тан слегка поклонился. Он не мог скрыть ухмылку вокруг рта.

«Пойдемте, маршал», — сказал я. «Позвольте показать вам наши прекрасные розы», и мы направились к удобной шпалере, где быстро завели разговор о его военных подвигах под Сталинградом. «Что стало поворотным моментом?» — спросил я с волнением. Жуков с удовольствием ответил на мои вопросы. Тан, казалось, всегда был доступен, его поднос с водкой всегда был под рукой, так как маршал одну за другой выпивал свою водку, а я свою воду.

Спустя почти час, в течение которого я представил Жукова ряду дипломатов и журналистов, мы вернулись во внутренний дворик, где болтали Болен и Хрущев. Я подумал, что маршал немного навеселе. К этому времени он, должно быть, выпил семь или восемь водок.

— Никита Сергеевич, — проревел Жуков, словно готовясь объявить о научном прорыве, — наконец-то я нашел молодого американца, который умеет пить, как русский. Познакомьтесь с Марвином Максимовичем! Я услышал хихиканье, в основном от американцев, но Хрущев протянул руку, которую я пожал с непривычной силой. Я хотел хотя бы доказать, что Жуков правильно оценил меня как американца, умеющего держать свою водку. Болен, который знал, что я не пью, за исключением того случайного бокала вина, смотрел на меня с вопросами в глазах, но никто не задавал вопросов, и иллюзия, что я крутая, многопьющая американка, сохранялась.

«Какой у тебя рост?» — спросил Хрущев, меняя тему.

— Очень высокий, но все же на шесть сантиметров ниже Петра Великого, — ответил я, роясь в русской истории за интересным, но неважным фактом. Питер был ростом шесть футов восемь дюймов — 204 сантиметра. Он был великаном царя, который изо всех сил пытался модернизировать свою отсталую империю, импортируя западных инженеров и мастеров и экспортируя русских дворян для обучения в западных университетах. Зачем хвастаться своим знакомством не только с петровским ростом, но и с русской историей? И зачем это делать с верховным лидером России? По сей день у меня нет разумного ответа. Может быть, потому, что мы с Жуковым провели часть нашего «счастливого часа», обсуждая русские военные победы, и однажды я упомянул о победе Петра Великого под Полтавой, когда он победил шведского Карла XII.

Хрущеву мой ответ видимо понравился. — Петр Великий, — усмехнулся он. «Замечательно, совершенно замечательно». Тут ему в голову пришла веселая мысль. «Ты должен играть в баскетбол». Хрущев не был немногословен; было ясно, что он хочет поговорить.

«Да, я играю в баскетбол», — сказал я. «Я люблю игру».

«Тогда, — продолжил Хрущев, — вы должны знать, что прошлой ночью наша лучшая команда из Литвы выиграла чемпионат страны». На самом деле я следил за советским баскетболом, читая утренние газеты. Я даже видел игру, и меня совершенно не впечатлило качество советского баскетбола. Я часто думал о замечательных чемпионатах близнецов в моем Городском колледже — как же мне не позавидовать? Я мысленно сравнивал «Бобров» с советскими командами. Без сомнения, они были лучше и могли победить русских!

Затем Хрущев затронул распространенную в те дни в советской пропаганде тему — что Россия (или Советский Союз) лучше всего нерусского. Не просто лучше, а лучше всех. «Сборная Литвы — лучшая команда во всем мире», — хвастался он, подчеркивая каждое слово. «Я уверен, что в Соединенных Штатах нет команды, которая могла бы победить нашего национального чемпиона». Самым странным образом, подумал я, русские выявляют хроническое чувство неполноценности, в данном случае дико хвастаясь баскетболом. Они внесли большой вклад в литературу, музыку, науку и многое другое. Русским не нужно было чувствовать себя неполноценными, и все же они чувствовали себя.

Было видно, что Хрущев не очень понимает красоту баскетбола, но в своем ответе я постарался быть дипломатичным. «Ну, может быть, один или два в особенно хорошую ночь могли бы составить конкуренцию. Всего один или два».

«Нет». Хрущев покачал головой. «Ни одна команда не могла победить нашу литовскую команду. Это лучшая команда в мире». Николай Булганин и другие русские кивнули в предсказуемом согласии. Для них это было делом. Что касается меня, то я чувствовал сильное желание сказать правду власти, даже если это не имело дипломатического смысла и могло создать ненужные проблемы.

«При всем уважении, сэр, я считаю, что любая действительно хорошая команда колледжа, такая как Кентукки или Брэдли, может победить вашу литовскую команду. » Я не знаю, что на меня нашло. Кто я такой, чтобы бросать вызов Хрущеву в вопросе, который действительно не имеет значения? Может быть, я перепутал водку Танга с водой.

На очень короткое мгновение крестьянские глаза Хрущева вспыхнули гневом — я съежился, ожидая бури, соображая, как объяснить свой комментарий Болену; я знал, что это было совершенно неуместно, но затем, как только сгустились тучи, они исчезли. Хрущев снова улыбнулся, и его улыбка произвела мгновенный эффект солнечной вспышки уверенности на любого, американца или русского, слушавшего наш разговор. «Давайте начнем международное баскетбольное соревнование», — предложил он обеими руками, делая странные движения руками. «Ты против нас. Я знаю, мы тебя победим». В Хрущеве я нашел в одном человеке двух русских, воспитанных при коммунизме: одного — жестокого партийного аппаратчика, способного и гордиться, и стыдиться своей работы; другой — жесткий политик с поразительной смесью человечности и юмора.

Дипломат в Болене воспользовался моментом.